снова перечел его, потом оба письма положил в шкатулку и запер. Весь день ему было не по себе, не то тревога какая-то давила горло, не то тошно становилось, будто похабных лубочных картин насмотрелся. Вечером, хоть вчера и назначил, не принял князя Александра Николаевича. Покушав на ночь размоченного чернослива для желудка, лег спать. Будучи туг на ухо, несмотря на шум в соседней комнате, где слуги, переругиваясь, убирали одежду, заснул, как только камердинер Анисимов прикрыл его одеялом. И приснилась ему смерть. Снился ему Михайловский замок, большая зала с белым голубком, где тайно бывал с князем Александром Николаевичем. Среди залы стоял большой стол и на нем зажженный семисвечник. За столом сидели какие-то люди, все будто знакомые, но имени ни одного вспомнить не мог, или, может быть, у них уже не было земных имен. Все они что-то читали, перебирая бумаги, и бумаги шуршали, шелестели у них под сухими желтыми пальцами. И еще явственно скрипело перо. Александр Павлович понял, что кто-то записывает его грехи. А может быть, подсчитывает мундиры, оставшиеся после в Бозе почившего императора Павла I, и все какого-то Преображенского мундира не досчитывают. Александру Павловичу стало не страшно, а как-то нудно и томно. Вдруг слышит он голос графа Аракчеева: «Ничего, батюшка, ничего, ваше величество, я тебя с того света выведу». Он оглядывается – никого нет. Он выходит из зала и идет какими-то бесконечными коридорами и переходами, поднимается по витой лестнице, как тогда, к двери отцовской спальни. Он знает, что за этой дверью кого-то душат. Он хочет войти, чтобы давний грех сделать не бывшим, но на пороге стоит Катерина Филипповна и палец приложила к губам. Он толкает ее, и будто в легкое облако или в нежный пух входит рука. Он открывает дверь, а там вовсе не комната, а бесконечная снежная поляна. Над ней летит черный орел. Великая тишина, великая Немота, самодержавнейшая, благочестивейшая смерть на всей земле. Александр Павлович проснулся в 4 часа утра задыхаясь. Долго у него во рту было горько, будто он наглотался дыма.

XIV

Письмо кн. Галицына:

«Je viens de recevoir, Sire, une lettre de Madame Tatarinoff que je vous envoie. Elle est au désespoir qu’on ne lui a donné que deux jours pour rester au Palais Michel. Etant malade et son quartier quoique loué n’étant pas encore prêt elle demande qu’on lui donne quelques jours encore. Je vous prie, Sire, de me dire en deux mots ce que j’ai à lui répondre»[201].

Ответ государя:

«Vous ayant chargé de trouver un quartier logeable pour madame Tatarinoff, je ne pouvais pas attendre que le choix <пропуск в тексте. – A. Э.> sur un quartier qu’on doit repeindre à neuf. Il sera difficile de changer de dispositions prises pour le Palais Michel. C’est donc à madame Tatarinoff à s’y conformer. Je crois avoir fait tout ce qui dépendait de moi pour ses convenances en lui faisant fournir par vous un autre quartier en équivalent de celui qu’elle quitte et qui proprement n’a jamais été donne à elle mais à sa mere et par conséquant auquel elle n’avait aucun droit. Il est bien étrange que dans tout Pétersbourg on ne puisse trouver quelques chambres où on puisse loger ume femme sans famille, ne fut ce que comme un „en attendant“, jusqu’à ce que son véritable quartier soit achevé»[202].

XV

Статской советнице Татариновой было предписано новым полицмейстером Гладковым[203] выехать из Михайловского замка ночью. Ночь была белая и все, равно люди и вещи, были видны, только были они без теней. Выносились во двор забитые ящики с образами, утварью, посудой, мебель, обитая рогожей, большими трубками скатанные домотканные ковры, новые сундуки с бельем и шубами. Все ставилось в большом порядке на подводы. Спокойно, без всякой суеты и хозяйственной жадности наблюдала за укладкой Анна Ивановна Франц. Когда все подводы были нагружены, Анна Ивановна вместе с оставшимися двумя горничными девками села в коляску и весь поезд тронулся по направлению к Фонтанке.

Катерина Филипповна стояла у окна и смотрела на встающее из опаловых облаков солнце. Когда ночь переменила имя и стала днем, она отошла от окна, потом медленно обошла всю свою квартиру. На полу валялись стружки и обрывки бумаги и рогожи. Было холодно, будто никто в этой квартире больше не дышал, и очень уж тихо. В большой белой зале Катерина Филипповна остановилась. Ей хотелось проститься с белым голубком и было жаль и стыдно оставлять его одного в этом разгроме. Она подняла к нему свои синие заплаканные глаза. Голубок был уже не белоснежный и не живой, как вчера, а серый от налетевшей пыли и по нему полз ошалелый от пустоты, бездомный мохнатый паук. «Araignée du matin – chagrin»[204], – мелькнуло в голове у Кати, и она поспешно вышла из своего умершего дома. Когда она садилась в карету, выползли из своих квартир жены дворцовых служителей, еще недавно приходившие к ней со всеми своими бедами и невзгодами. Теперь они неестественно громко разговаривали и хохотали. Никто ей не поклонился, когда карета выезжала из ворот. Катерина Филипповна догнала поезд со своими людьми и вещами уже у Обводного канала. Там, у Московской заставы кончался город, от времени до времени мелькали маленькие жалкие домишки, заборы, потом начались пустыри, а за ними сосновый бор. Шел он по левую сторону дороги сплошной сизой стеной. В ветвях путалось, как огненная птица, солнце. Чтоб добраться до первой станции земного своего изгнания, деревянного дома, обнесенного высоким частоколом, Катерине Филипповне пришлось проехать под Триумфальными Московскими воротами. Они стояли темные, громадные, торжественные, ненужные в этой лесной пустыне, будто перелетевшие из другой, шумной и славной страны. Сквозь них было видно опаловое прохладное небо и на нем вздрагивала вечерняя звезда[205].

Перед отъездом на конгресс в Европу[206], – куда звали императора Александра мировые дипломатические дела и гнала, как всю жизнь гоняла в Вену, Киев, Варшаву, Або, Грузино, Орел, Калугу, Аахен и снова в Грузино и снова в Вену – смертная тоска, которая однажды в сентябрьский душный вечер пригнала его в белый приморский городок за смертью, – император подписал 1 августа 1822 г. рескрипт на имя министра внутренних дел князя Кочубея о закрытии всех тайных обществ, под какими бы наименованиями они ни существовали, и